Скафтымов Александр Павлович (28.09 / 10.10.1890, с. Столыпино Балтайской волости Вольского уезда Саратовской губернии – 26.01.1968, Саратов) – выдающийся учёный-литературовед ХХ в., доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой русской литературы в СГУ (1923-1931; 1944-1951), в Саратовском пединституте (1932-1944).
Родился в семье священнослужителя. Получал образование в Саратовском духовном училище и Саратовской духовной семинарии (до 4 класса). В 1913 г. окончил полный курс историко-филологического факультета Варшавского университета. Занимался в семинарии И.И. Замотина по творчеству Лермонтова, испытал кратковременное влияние А.М. Евлахова. Первая исследовательская работа Скафтымова «Отголоски мотивов Лермонтовской поэзии в произведениях Достоевского» (1911-1912).
С сентября 1913 г. работал в Астраханской мужской гимназии, а с осени 1915 в Саратовской мужской гимназии А.М. Добровольского. В 1918-1920 гг. вёл преподавательскую работу на подготовительных курсах, на высших курсах иностранных языков Саратовского университета, в 1920-1923 гг. – на рабочем факультете университета. С декабря 1921 доцент Саратовского университета, а с 1923 – профессор по кафедре русской литературы, одновременно – председатель словесно-исторического (лингвистического) отделения пед. факультета университета (затем отделения языка и литературы). С 1931 по 1948 г. – профессор Саратовского педагогического института по кафедре русской литературы. С 1932 по 1938 г. – заведующий литературным отделением (до 1934 г.), декан факультета русского языка и литературы пединститута. В 1938 г. утвержден в учёной степени доктора филологических наук (без защиты диссертации). С 1944 по 1955 г. – профессор, зав. кафедрой русской литературы СГУ (1944-1951).
А.П. Скафтымову суждено было в драматически сложную советскую эпоху жить по совести, хранить верность непреходящим нравственным ценностям, создать свою признанную гуманитарным миром саратовскую научную школу, внести мудрый вклад в осмысление важнейших проблем истории и теории художественной словесности, в изучение поэтики и генезиса русских былин, творческого наследия русских и зарубежных классиков – Чехова, Достоевского, Л. Толстого, Стендаля, Лермонтова, Гоголя, А. Островского, Радищева, Белинского, Жорж Санд, Чернышевского и др.
Сдав магистерские экзамены в 1920 г., Скафтымов готовит диссертацию по русскому героическому эпосу. Книга «Поэтика и генезис былин» (1924) издана, когда новой властью уже отменены все старые степени и звания. Скафтымов надолго утверждается в истории фольклористики как критик «исторической школы», открывший самостоятельную художественную ценность былин.
27 января 1922 г. Скафтымов по старой университетской традиции прочёл публичную лекцию, которая определила его методологическое кредо на всю последующую жизнь: «К вопросу о соотношении теоретического и исторического рассмотрения в истории литературы». За более чем тридцать лет преподавания в двух вузах Саратова Скафтымов читал общие курсы лекций по русской литературе ХIХ века, спецкурсы «Лермонтов», «Н.В. Гоголь», «Островский», «Чернышевский», «Художественное творчество Л. Толстого», «Драмы Чехова» (1920-1930-е гг.); «Л.Н. Толстой», «История русской критики», «Русская литература конца ХIХ века (Л. Толстой, Короленко, Чехов)» (1940-1950-е гг.); руководил семинарами по творчеству Лермонтова, Л. Толстого, Чехова, «Островский и драматургия его времени», «Революционно-демократическая литературная критика»…
Особое место в становлении методологии А.П. Скафтымова играют работы «Тематическая композиция романа “Идиот”» (1924), «Роман Чернышевского «Что делать?» (Его идеологический состав и общественное воздействие)» (1926), «Диалектика в рисунке Льва Толстого» (1929). Учёный публикует статью «“Записки из подполья” среди публицистики Достоевского» (1929) в знаменитом пражском журнале «Slavia», в котором печатались А.Л. Бем, Р. Плетнев, М.С. Альтман, Г. Волошин.
С 1924 г. Скафтымов организует практикумы студентов и работу архивного семинара с материалами Н.Г. Чернышевского в саратовском Доме-музее писателя. Учебно-исследовательская работа с рукописями Чернышевского приносит свои плоды в виде публикаций в сборниках «Н.Г. Чернышевский. Неизданные тексты. Статьи. Материалы. Воспоминания» (Саратов, 1926) и «Н.Г. Чернышевский, 1928-1928. Неизданные тексты, материалы и статьи» (Саратов, 1928), в одном из очередных томов «Учёных записок СГУ», посвящённых памяти Чернышевского, трехтомнике биографических материалов «Н.Г. Чернышевский. Литературное наследие» (М., 1928-1930), в критико-биографическом очерке «Жизнь и деятельность Чернышевского» (Саратов, 1939), подготовке текстов художественных произведений с комментариями: «Мелкие рассказы», «Повести в повести», «Алферьев», «Отблески сияния», «Пролог» и другие. Эта текстологическая и комментаторская работа была выполнена для академических изданий, включая Полное собрание сочинений Н.Г. Чернышевского в 16 томах (1939-1953. Т.11-12).
С конца 1920-х гг. Александр Павлович Скафтымов приступает к систематическому изучению чеховского творчества, оттачивая исследовательскую концепцию в процессе текущей учебно-педагогической работы. В 1946-1948 гг. учёный публикует цикл статей о творчестве Чехова, принесший ему наибольшую признательность в среде учёных-литературоведов и деятелей театра. В эти же годы Скафтымов завершает текстологическую подготовку и комментирование пьес Чехова для Полного собрания его сочинений и писем в 20 томах (Т.11. М., 1948).
Скафтымова не обошли стороной жизненные и житейские боли и напасти, страшные трагедии 1930-х гг. Была репрессирована, осуждена на 8 лет (по диковинному «обвинению в связи с иностранной разведкой») и после тюремного заключения сослана в Карагандинские лагеря жена О.А. Знаменская-Скафтымова (1884-1978), преподаватель французского языка в Саратовском пединституте. Вскоре, в марте 1937 г., на руках у отца от скоротечного туберкулеза скончался их единственный сын Павел.
Одна из учениц Скафтымова, профессор СГУ Е.П. Никитина напишет позднее: «Много накопилось обид и горечи от прямых политических наскоков и скрытых интриг <…>. В послевоенные годы всё это как-то сглаживается и как бы официально отменяется: присуждением звания Заслуженного деятеля науки РСФСР, он награжден орденом Ленина. Хотя кто-то все еще не забывает о «бдительности», да и выбитую из колеи личную жизнь не так просто ввести в благополучное русло…».
Все, кто имел счастье знать Александра Павловича, говорят о его удивительной стойкости духа, о деликатности и проникновенной способности располагать к себе других, о подлинном демократизме, об интуитивно данном практическом знании сложной человеческой психологии. По воспоминаниям ученика и преданного друга Скафтымова, А.П. Медведева, в Скафтымове «восхищали два свойства: никогда никто с ним не говорил резко, грубо, повышенным тоном, неуважительно. Это касалось всех, будь то давно знакомый ему человек или недавно знакомый, будь то люди высокой культуры или «простые» люди. Точно какое-то магнитное поле окружало его и разрушало злые стрелы, злые слова, злые мысли. Второе свойство объясняло это: Скафтымов не только всегда был очень внимателен к людям, но и умел разглядеть то, что в них было хорошего, ценного. Поэтому в своих отношениях с людьми он обращался именно к этой, хорошей стороне человека. Своим уважением он поднимал человека, с которым общался, помогал ему ощущать в себе то хорошее, что в нём было».
Учитель Скафтымова по Варшавскому университету профессор А.М. Евлахов в письме от 8 октября 1933 г. обратит своему ученику и другу многого стоящее признание: «Хотя мы расстались более двадцати лет назад <…> – какая-то непрерывная нить тянется между нами все эти годы, не порываясь <…>. Вы были бы, пожалуй, единственным из моих «учеников», кому хотел бы я довериться после смерти, когда уже защититься нельзя; Вы бы один как следует меня поняли и объяснили со всеми моими недостатками и достоинствами».
О себе и своем времени Скафтымов рассказывал безо всякой охоты. Его на склоне лет часто расспрашивали по поводу университетской и факультетской истории. Он отговаривался: «Ничего не помню или помню только приблизительно». Добавлял, что в ту пору, когда работали на факультете В.М. Жирмунский и Н.К. Пиксанов (1917 – 1921), его в университете ещё не было, и он лишь издали мог наблюдать их. И с горькой усмешкой продолжал: «А потом… потом обстоятельства сильно изменились… И мы жили да поживали без всего лишнего в добром следовании расписанию и «установкам». Кроме обучения этим установкам, ничего не помню; вероятно, кроме установок ничего и не было <…> Нашу историю надо изучать в масштабах общих. Это будет достаточно полно и безошибочно». Скафтымов имел в виду ужесточение общественно-политического климата в стране и в университете. Наступила тяжкая для гуманитарной культуры пора социально-догматических унификаций, казенного единомыслия, демагогического пустословия.
«Иногда хочется, – с грустью признавался Александр Павлович в 1960 г., – всего себя (методологически) изложить во всей системе, со ссылками и параграфами, с предшественниками и без предшественников… А к чему это? К чему это, когда методология всем молодым работникам заранее во всей готовности задана к обязательному вниманию и выполнению».
Горестные сожаления и сострадания по поводу того, что происходит в стране и со страной, что происходит с литературной культурой, звучит во многих письмах Скафтымова к Ю.Г. Оксману: «И погода сейчас будто бы благоприятная (прохладная), потом, вероятно, будет труднее с саратовской духотой. Все же живем, читаем и внутренне участвуем в жизни. С литературой плохо. Видимо, опять пришли туда, откуда вышли. Гангстеры утверждаются прочно и надолго. Так кажется <…> Я несколько раз брался за свои прежние начатые и брошенные статьи и замыслы, но охоты хватает не надолго; как вспомню о действительности, всё пропадает». В письмах проступает подавленно отчаянный мотив преодоления болей и обид, мотив внутреннего отстранения от «действительности», погружения в мир своих светлых ценностных представлений о жизни.
Александр Павлович признавался, что жизненными и житейскими обстоятельствами вынужден был выбрать для себя позицию «постороннего», со стороны вглядывающегося в безнадежную суету сует, обремененную непрерывными и диковинными официозными «установками». «Я внутренне от всего ушел и на многое смотрю будто с луны <…> На луне статей не пишут и даже не знают, что на свете бывают какие-то статьи. Тут пустяками не занимаются», – заключал он после своей отставки. И даже топографически внятно определил контуры «своей» заповедной «луны»: «На саратовском берегу Волги, Вы знаете, купанье во многих отношениях неудобное и даже невозможное. Однако я попробовал отправиться туда на берег утром пораньше и нашел что надо: людей почти нет, вода довольно чистая и даже скамейки есть для раздеванья. Выкупался с наслаждением. Потом мы с Евграфом (Е.И. Покусаев. – В.П.) два раза выезжали на целые дни на тот берег. Там прекрасно. На берегу и в воде одно раздолье и радость бытия. Евграф сейчас отправился на охоту. Я буду ездить на тот берег один. Там и только там (т.е. в подобном) вся соль жизни».
Но верно и то, что на протяжении всей его активной университетской и пединститутской жизни «радость бытия» для Скафтымова – это, прежде всего, родное филологическое дело, которому посвящена была вся жизнь учёного-педагога (общие и специальные лекционные курсы, семинарские занятия, фольклорные экспедиции под его руководством), и ответственные заботы наставника, взрастившего целую плеяду благодарных учеников и продолжателей (Е.И. Покусаев, В.А. Бочкарев, М.М. Уманская, И.В. Чуприна, А.П. Медведев, Л.П. Медведева, Г.Б. Курляндская, А.М. Долотова, Е.И. Куликова, Б.И. Лазерсон, В.М. Вершинина, Е.П. Никитина, Г.В. Макаровская, Н.М. Белова и мн. др.).
Настойчиво побуждаемый Ю.Г. Оксманом, Скафтымов в 1959 г. предложил выразительный рассказ о своих научных истоках. Он отметил крайне отрицательное отношение «ко всякой произвольной психологистике и философистике». Речь шла о нарочитых построениях «харьковской школы» Д.Н. Овсянико-Куликовского, об ортодоксальных формах фрейдизма, о «плоских и тупых» проявлениях воинствующего вульгарного социологизма. «Все, – уточнял Скафтымов, – по-разному, но все одинаково безответственно «своё» навязывали автору. Я нигде не позволял себе никаких измышлений от себя. Если я говорю о «психологии», то только в том содержании и в тех пределах, в каких об этом идет речь в самом произведении». В русской эстетической традиции подобная тенденция восходит к пушкинскому призыву судить писателя «по законам им самим над собою признанным».
Ещё в статье 1922 г. «К вопросу о соотношении теоретического и исторического рассмотрения в истории литературы» Скафтымов убеждённо настаивал: «Сколько бы мы ни говорили о творчестве читателя в восприятии художественного произведения, мы все же знаем, что читательское творчество вторично, оно в своем направлении и гранях обусловлено объектом восприятия. Читателя все же ведет автор, и он требует послушания в следовании его творческим путем. И хорошим читателем является тот, кто умеет найти в себе широту понимания и отдать себя автору».
Скафтымов исходит из презумпции объективной значимости художественного текста, его образно-смысловой суверенности. «Интерпретатор не бесконтролен. Состав произведения, – писал Скафтымов, – сам в себе носит нормы его истолкования». Это афористически звучащее заключение учёного характеризует важнейшее свойство читательского, литературно-критического, литературоведческого искусства.
Скафтымов признаётся: «Меня интересовала внутренняя логика структуры произведения (взятого, конечно, во всем целом). «Психология» – это только материал для мысли (говорю о мысли, т.е. о «пафосе» художника). И никогда я не навязывал автору никакой «философии». О философствующей мысли всегда говорилось лишь изнутри, т.е. насколько к этому обязывали все данные, заключенные в содержании и соотношении всех частей и элементов, составляющих целое <...> В этом отношении я всегда был к себе очень строг. Я старался сказать о произведении только то, что оно само сказало. Моим делом тут было только перевести сказанное с языка художественной логики на нашу логику, т.е. нечто художественно-непосредственное понять в логическом соотношении всех элементов и формулировать всё это нашим общим языком».
Редкий профессиональный дар Скафтымов заключался в способности тонко и чутко слышать автора, в другом бережно распознавать друга и переводить услышанное на желанный для автора, вполне адекватный его образному строю, его поэтической системе литературоведческий язык. В этом главное достоинство проникновенно тонких и изящных статей Скафтымова о русских классиках.
Знаменательно обращение Скафтымова к теме Кутузова и Наполеона в статье «Образ Кутузова и философия истории в романе Л. Толстого “Война и мир”» (1959). Толстовский Кутузов, по наблюдениям Скафтымова, противостоит легкомысленному или хитроумному, но всегда «произвольному и тщеславному прожектёрству». В работе отчётливо и внятно обнаруживает себя самое существенное свойство школы Скафтымова. Дело не в напористом и самоуверенно-наступательном (наполеоновском) внедрении в толщи и громады текстовых объектов, но в изначальном стремлении к их осмотрительному, бережному, чуткому и честному постижению. Главное – в глубинном осмыслении того, что Скафтымов, следуя за Л. Толстым, назвал «скрытой ведущей целесообразностью» объекта: «Мудрый деятель», вникая в объективную логику вещей, по Л. Толстому и Скафтымову, «умеет отказаться «от своей личной воли, направленной на другое», то есть от воли, не соответствующей этой объективности».
Важнейшая заповедь Скафтымова выражена в максиме: «Нужно читать честно». Честность предполагает доверие. «Читать честно» – значит не превращать поэтический текст в иллюстрацию к морали, политике, истории, но читать с полным доверием к автору, в диалог с которым ты вступаешь. Настоящее художественное творение заключает в себе смысловые глубины, способные приоткрыться нам лишь при готовности нашей честно следовать творческим путем автора-создателя текста. В любых исследовательских подходах к художественным текстам литературоведу, по убеждению Скафтымова, пристало в большей степени следовать логике толстовского Кутузова, чем толстовского же Наполеона.
В 1958 году в Саратове усилиями учеников и сподвижников Скафтымова (и прежде всего Е.И. Покусаева) издаётся его монография «Статьи о русской литературе». Здесь собраны работы, печатавшиеся в разные годы (с 1924 по 1952) в мало доступных к тому времени, по большей части провинциальных сборниках и ученых записках. Красноречивые отклики известных учёных-гуманитариев последовали на выход в свет этой книги.
А.И. Белецкий (в письме к С. от 2 января 1959 года): «Издавна <…> слежу за Вашим научным творчеством, проходившим всегда в благородных тонах, без всякого стремления угодить преходящим вкусам, без всякого отступления от серьёзной, научной линии, без вульгаризаторства, легковесности и т.п. грехов, свойственных многим Вашим современникам <…> Как жаль, что я жил и доживаю жизнь на большом расстоянии от Вас!».
К.И. Чуковский (4 января 1959 года): «Когда читаешь Вашу книгу, кажется, что поднимаешься на крутую гору – и с каждым шагом перед тобой развертывается новое, чего не видел за секунду до этого. Но восходить на крутые горы трудно, и потому Ваша книга трудна для людей, не привыкших думать <…> Книга Ваша значительно больше своего объёма, оттого-то она, вот увидите, - будет поразительно живуча, окажется необычайно прочна».
Л.Я. Гинзбург (в рецензии на книгу в ж. «Вопросы литературы», 1959, № 11): «Сила работ А. Скафтымова в том, что он не декларирует свои убеждения, но добывает их тонким анализом текста <…> Проблемы, разработанные в этой книге, – единство содержания и формы, специфика метода великих русских реалистов, природа драматического конфликта, этика и психологизм – в высшей степени актуальны и современны. «Статьи о русской литературе» А. Скафтымова – плод многолетнего труда подлинно творческого и проникнутого сознанием высокой ответственности ученого. Очень жаль, что эта книга издана крайне незначительным тиражом; практически за пределами Саратова она почти не получила распространения».
Что это не совсем так, что книгу Скафтымова узнали и по достоинству оценили далеко за пределами России, свидетельствует такой многозначительный факт. Н.И. Ульянов, известный историк и литератор «второй волны» русской эмиграции, в статье 1966 года «Чехов в театре Горького» (по поводу гастролей Московского Художественного Академического театра в США в феврале 1965 года) отметит: «Зло рутины, против которого подняли бунт Немирович и Станиславский, вернулось в стены созданного ими учреждения в худшем виде». Ульянов проникновенно пишет о «музыке чеховской пьесы, построенной на полутонах», о «врубелевской завороженности глаз, которые видятся при чтении «Вишневого сада», о сестрах Прозоровых – «тонких скрипках и флейтах – чистых интеллигентных существах», о том, что «драма у Чехова разыгрывается не в явном, а в скрытом плане, не в том, что говорится и делается, а что таится за речами и поступками действующих лиц»: «Одним коротким словом, паузой, недоговоренностью выражается больше, чем длинным монологом».
Читая эту статью, удивляешься тому, как близок Ульянов в понимании законов чеховской драматургии к исследованиям о Чехове, принадлежащим перу Скафтымова. И вознаграждаешь себя неожиданным (по тем временам) признанием: «Талантливый саратовский литературовед Александр Скафтымов (ныне, кажется, покойный) ближе всех подошел к пониманию нераздельно слитых формы и содержания чеховских пьес. Чехов, по его словам, увидел совершающуюся драму жизни в бытовом её течении, в обычном самочувствии, самом по себе, когда ничего не случается». Процитировав Скафтымова по его книге, изданной в Саратове в 1958 году, Ульянов заключает: «Вот бы из чего исходить постановщикам «Вишневого сада» и «Трех сестер» .
Ученики и последователи саратовского профессора, Е.И. Покусаев и А.А. Жук, предваряя вступительной статьёй первое посмертное издание трудов Скафтымова, писали: «Собственным неустанным духовным трудом он создал свою тончайшую интеллигентность, свой кодекс жизненной, научной и гражданской морали. Был по-чеховски негромок в его утверждении, органически не перенося суетной «публичности». И по-чеховски беспощадно презирал он многоликую, всегда довольную собой пошлость. Не случайно чеховский мир с такой свободой и готовностью открылся взгляду ученого».
Наследие Скафтымова давно уже обрело в гуманитарном мире бесспорный статус филологической классики.
Изд.:
|
